- Григорий, Москва увешана рекламой фильма «Параграф 78» с вашей фотографией в том числе. Как относитесь к тому, что вас стало много? — Нормально. Хотя и поднадоела мне эта реклама. Все знакомые говорят, что видеть ее уже не могут. Я извиняюсь, но сделать с этим ничего не могу.

 — С волнением ждали выхода фильма? — Не в волнении дело. Я прагматик, поэтому посчитал, что если «Параграф» окажется хорошим проектом, то его успех распространится и на меня тоже. У меня повысятся гонорары, я стану более узнаваемым, мне начнут предлагать хорошие проекты. Это мой первый боевик, где надо было бегать с пистолетом, стрелять. Есть надежда, что и эта дверь, дверь крупномасштабных проектов, передо мной откроется. В этих дурацких надеждах актерская жизнь и проходит. Представляете, вся жизнь — в редко сбывающихся мечтах. Хотя от «Жмурок» я не ждал никакого результата. Снялся и снялся. Но как раз после них я стал на удивление популярен.

 — ГАИшники стали узнавать? — Иногда узнают, иногда нет. Мне хочется, чтобы этим процессом можно было руководить. Захотел — все тебя стали узнавать, надоело — перестали. Узнавание не всегда удобно. Я его не очень люблю. Видимо, по своей природе я не склонен к публичной профессии, не люблю быть все время на виду.

 — Вроде бы у вас уже должен выработаться иммунитет… — Да, у меня детство прошло публично. Я был единственным чернокожим мальчиком в почти миллионном городе Тюмени. Я был публичен изначально. Моя мама всегда знала, где я, что делаю, с кем гуляю. Ей обязательно рассказывали, если меня где-то видели. Когда приехал в Москву, вздохнул с облегчением. Здесь я был не один такой. И поначалу я вроде затерялся среди студентов института Патриса Лумумбы. А сейчас вот опять стал в центре внимания. Но я понимаю, что без этого в актерской профессии никак не обойтись.

 — В фильме «Жмурки» у вашего героя кличка «Баклажан», в «Параграфе 78» — «Фестиваль». А в жизни у вас были какие-нибудь клички? — У меня их практически не было. В училище была кличка «Копченый». Леша Кравченко меня ею наградил, он меня до сих пор так зовет. А все остальные клички ко мне почему-то не приклеиваются. Хорошо это или плохо, не знаю, но живу я без них. В школе у меня была производная от фамилии, типа Сия. А так — нет.

Мои родители познакомились в Харькове, где учились она на математика, он на врача. Она из Тюмени, он из Замбии. Молодые поженились, у них родился сын Григорий. Через пару лет я вместе с мамой поехал на родину отца в Замбию. Но через три года родители развелись, и мы вернулись в Тюмень.

 — Совсем недавно вы снова побывали на «родном» континенте, одна из серий «Убойной силы» снималась в Южной Африке… — Когда меня позвали на съемку и сказали, что придется лететь в ЮАР, я очень обрадовался. Ожидал, что кровь моя как-то откликнется. Думал, встану на африканскую землю, и пойдет вибрация. Но ничего не случилось. Такая же земля, как везде. Что в Тюмени самолет садится, что в Южной Африке. Я там провел месяц, и только к концу этого срока начал понимать, что люди там весьма своеобразные.

 — И вы не такой? — Что вы! Я абсолютно обрусевший сибирский парень. Хотя, наверное, для многих я не совсем россиянин. 

 — Но вы же русский по паспорту! — Русский! Я вообще русский. Я чувствую себя таким. Я здесь родился, здесь воспитывался, я абсолютно русский человек. И что характерно, глядя на окружающих людей, я не чувствую, что они другие. Они такие же, как я. Но я понимаю, что простому россиянину, который видит Григория Сиятвинду в какой-то роли, надо объяснять, почему эту роль играю именно я, а не белокожий актер. Поэтому в сценарии заранее прописано, что мой герой негр. Меня и зовут только на такие роли, конкуренции у меня пока нет. Для многих афророссияне — это люди изначально иностранцы, экзотика. И меня достало, что люди во мне видят только темнокожего, что их интересую не я, Григорий Сиятвинда, а то, что я афрорусский. Хотя с другой стороны, их можно понять. Зачем им интересоваться чем-то другим? — Вас воспитывала одна мама. Насколько она поддерживала вас, когда вы решили уехать от нее и стать актером? — Она с большим пониманием отнеслась к моему желанию. При этом я видел, что больших восторгов у нее моя поездка не вызывает. Она сразу поняла, что я не вернусь. Возможно, где-то в глубине души она надеялась, что я не поступлю. Но в результате, мне кажется, она довольна. Она же видит, что мне это нравится, что это моя дорога. — Прежде чем отправиться в Москву, вы поступили в Тюменский индустриальный институт, отучились там год, ушли в армию, и только потом решили поступать в театральный. При такой биографии вас вряд ли можно назвать домашним ребенком? И все же вы легко покидали родной дом? — До какой-то степени я был «домашним». Единственный ребенок в семье, холимый, лелеемый, с кучей бабушек и дедушек, никогда не ходил в детский сад, не ездил в лагеря. Но при этом у меня не было домашности. Я довольно легко и не без удовольствия уехал. Видимо, предчувствуя, что уеду, лет в семнадцать вдруг начал стирать свои вещи. Маме сказал, что буду обслуживать себя сам, и она с радостью согласилась. Это потом пригодилось в общаге. — Москва вас приняла благосклонно? — Наверно, да. Мне кажется, я это заслужил. Когда еще абитуриентом я смотрел на студентов, они мне казались богами. И вдруг меня тоже причислили к сонму богов. С моей стороны это была большая наглость — решиться, приехать и поступить. И за то, что мне повезло, я начал платить. Платил тем, что стал пахать. Мы очень много работали, пока учились, пропадали в институте с утра до ночи. Наверное, Москва жестока. Но справедлива, как мне кажется. — Вы ехали с желанием покорить Москву? — А что тут еще делать? Климат плохой, экология ужасная, люди своеобразные. По сравнению с Сибирью, я имею в виду. Там же люди открытые, места много, природа замечательная, воздух чистый. Ради чего еще ехать? Только ради амбиций. Вот и бьемся в этих самых амбициях. — Вы уже 12 лет работаете в одном театре, в «Сатириконе». Он стал для вас родным домом? — Я как-то сразу зачеркнул для себя отношение к театру как к дому. Это место работы и путать его с домом нельзя. Если ты относишься к театру как к дому, то ждешь от него в ответ каких-то особенных, родственных отношений. А театр — жестокая вещь. Пока ты нужен, ты в шоколаде, везде ездишь и работаешь. Как только надобность в тебе отпала, про тебя тут же забыли. Из безопасности я стал относиться к театру как к рабочему месту. А хорошие отношения с артистами — это другая вещь и от стен театра не зависит. — И все же в «Сатириконе» вы на особом счету. Вас называют чуть ли не «альтер-эго» Райкина. Мол, вы единственный, кто смог пробиться в его «театре одного актера»… — Да ничего я не делал. Надо уже всем успокоиться и начать относиться к «Сатирикону» как к «театру одного актера» и не пытаться увидеть в нем что-то другое. Если бы «Сатирикон» не был таким, то он стал бы совсем другим театром и у него были бы другие поклонники. — Хорошо, «Сатирикон» «театр одного актера». А вы тогда в нем кто? — А я актер «театра одного актера». Хотя, наверное, я уже имею право называться просто «актером театра и кино», потому что переиграл на большом количестве площадок. — Но согласитесь, ваш герой Юсов в «Доходном месте» — это пародия на Райкина? — Это не пародия. Просто я пытаюсь повторить то, что мне показывал режиссер. А режиссером у нас был Константин Аркадьевич. И при моей некоторой похожести на Райкина и не точном повторении показанного, это, вероятно, выглядит пародией. Но это тоже своеобразная особенность спектаклей, который ставит Константин Аркадьевич. Он много показывает, особенно мне. Я вообще лучше понимаю, когда мне показывают. Отсюда и возникает похожесть. Хотя о том, что я похож на Райкина внешне, мне говорили еще на втором курсе училища. Когда я даже думать не мог, что буду работать в «Сатириконе». — Насколько вы умеете заполнять внезапно появившееся свободное время «полезными занятиями»? — Вообще не умею. У меня был «счастливый» период, когда я травмировал на футболе ногу, порвал сухожилие. В больнице мне сделали операцию, и я должен был пролежать где-то четыре месяца. Я напланировал себе, что наконец-то куплю компьютер, разберусь с ним, выучу пару языков. В результате все это время провалялся в постели, читал какие-то глупейшие книжки с яркими обложками, смотрел телевизор. Самостоятельно заполнять свою жизнь полезным я не умею. Вот если есть работа, тогда я могу быть очень полезным. — Значит, если бы вы были богаты, вы вообще ничего не делали бы? — Абсолютно! Меня совершенно не напрягает отсутствие работы, главное, чтобы были деньги. У меня большие сомнения в том, занимался бы я этой профессией, если бы не надо было зарабатывать. И больше я склоняюсь к тому, что не стал бы. Я бы очень много путешествовал. Боже, как это было бы хорошо! — Но вы же талантливый актер! Какую рецензию ни возьмешь — везде хвалят… — (Смеется.) Что же я могу сделать! Хорошо, что хвалят. Хорошо, что мало ругают. Я стараюсь особо не думать на эту тему. А то можно просто сойти с ума. Начнутся все эти кризисы среднего возраста: «А что я сделал? А сколько мне лет? А тот-то в это время уже был ого-го…» У меня и без этого кризисов достаточно. Зачем усугублять? — У вас грядет весьма символическая дата — 37 лет. Вас она не пугает? — А что с ней такое? Кажется, только Пушкин в 37 лет умер… — Нет, еще и Маяковский застрелился. Много кто… — Спасибо вам за напоминание! Мол, «поздравляю Григорий, через месяц тебе 37, так что недолго ждать осталось…» (смеется). Нет, меня это совершенно не волнует, потому что сама цифра абстрактная. Пушкин в 37 лет был гораздо взрослее своего возраста. У людей так бывает, что цифра одна, а возраст другой. Я, например, по душевному состоянию только среднюю школу заканчиваю. — После школы вы учились на программиста-компьютерщика, но у вас до сих пор нет собственного сайта. Почему? Тоже лень? — Мое образование закончилось на первом курсе, когда я ушел в армию, и я мгновенно все забыл. Я очень многие вещи забываю. Когда с мамой жил в Замбии, за месяц выучил английский язык, говорил на нем свободно. Но как только приехал в Тюмень, забыл. Так же и с программированием. Очень скорблю, что не успеваю освоить компьютер. Но поезд уходит, и у меня нет сил его догнать. — При вашей памяти что в первую очередь забывается — хорошее или плохое? — Конечно, хорошее остается, а плохое быстро забывается. — Значит, вы оптимист? — Нет. Первые лет двадцать пять я им был, потом излечился. Все произошло постепенно. Меня всегда считали оптимистом. А я как-то раз оглянулся и понял, что я уже давно не оптимист. — Но вы довольно открыто и искренне улыбаетесь! — Это остатки оптимизма. Что-то в душе еще живет.