«Ловелас» в театре-студии Табакова — пример того, как невыносима может быть доведенная до абсурда театральность. Почтенный критик и главный редактор журнала «Театр» Валерий Семеновский написал пьесу по «Бедным людям» Достоевского, но просто переложить роман в письмах в диалоги/монологи ему, видимо, показалось занятием скучным, и он разукрасил классика как мог. Простая и печальная история Макара Девушкина (Денис Никифоров) и Варвары Доброселовой (Ольга Красько) появилась в обрамлении истории театральной. Три актера (обозначенных в программке как «Некто», «Он» и «Она» — играют их соответственно Сергей Угрюмов, Аркадий Киселев и Маргарита Горюнова) представляют эту историю зрителям, изображают всех второстепенных персонажей и события всячески комментируют. Поставил все это Александр Галибин. 

Посреди сцены висит занавес, собранный из разноцветных вертикальных полотен, как будто несколько занавесов рядом, некий намек на то, что в спектакле спрессовано несколько вариантов театра (оформлял «Ловеласа» Александр Боровский). Намек тут же подтверждается: режиссер сваливает в кучу все возможные театральные жанры. Вот героиня садится петь и честно, в изрядном вокальном качестве, исполняет «Я ехала домой»; вот кукольный театр — над импровизированной ширмой поднимается рука в цветной тряпке; и даже танцы есть — как чинное вальсирование, так и буйная дискотека в финале («Она» выходит в прикиде пэтэушной королевы красоты: красные колготки, черный лифчик, голый животик и черная мини-юбка; содрогания ее мускулов придумал балетмейстер Эдвальд Смирнов). Будет и «театр в театре»: нам покажут, как Варенька и Макар Девушкин смотрят «Женитьбу» (стулья для актеров поставят перед первым зрительским рядом).

Актерская игра намеренно груба: если человек («Он») изображает старика, то прямо аж шатается и еле держится за клюку. А если на сцену надо вывести подлого соблазнителя («Некто»), то манеры берутся прямо из немого кино. Не забудьте, не забудьте: вы в театре! — кричит режиссер. Не забудем — не удастся. Актеры будут выходить из роли и ругаться меж собой о том, кто должен находиться на сцене, а также постоянно привязываться к публике. Ее просят посвистеть, изображая лесных птичек, повспоминать пушкинские строки (премьерный зал выдал дивный набор: «Мой дядя самых честных правил», «Мороз и солнце, день чудесный» и «Я не унижусь пред тобою» — что вообще-то написал Лермонтов) и порисовать что-нибудь на листе бумаги, на котором прежде изображали себя герои.

Пьеса претендует на то, чтобы быть интеллектуальной игрой: для того в текст вписаны цитаты. Но для полноценного развлечения для умников они слишком уж затасканы (вплоть до «идите в театр и умрите в нем»). Кажется, что автор ориентируется не на Умберто Эко (хотя бы), а на Дэна Брауна: чтобы было доступно. Что Достоевского будут препарировать и пытаться сконструировать из него некую новую игрушку, было понятно с первых минут спектакля, когда вышел «Некто» и начал, перебирая листочки писем, спрашивать зрителей, может ли сейчас нормальный человек произнести слова, с которыми герои романа обращались друг к другу, — «жизненочек мой», например. По снисходительно-брезгливой интонации было понятно: нет, не может. Но предположить, что очень нежная и болезненная, как петербургский воздух, история станет основой для такого буйного представления, все-таки было сложно. Тем не менее вот оно, состоялось. И никакой катастрофы в этом нет. Театральность, настоящая театральность, которой славен табаковский театр, когда-нибудь неминуемо должна была хлынуть через край, выплеснуться излишней пеной. Теперь надо лишь аккуратно собрать ее и выбросить.