Таких людей, как герои Николая Чиндяйкина, всегда слушаются, потому что они сильные люди. И сила их не только в правде, но и в чем-то другом, что не всегда определяется словами, но разобраться в этом хочется.

Стальной взгляд, стальной голос. «Не будем друг другу предъявы лошадиные кидать!» — и все замерли. Сказал бы кто другой — и результат был бы иным. Но герой дивного фильма «Мама, не горюй!» обладал внешностью, голосом и энергией Николая Чиндяйкина. А этот актер слабых людей в принципе не играет. Типаж другой.

 — Говорят, вы недавно в Серпухов ездили, снимались в каком-то детективе.
 — Да, в картине «Как бы не так» Макса Пежемского. Это тот самый режиссер, что снял фильм «Мама, не горюй!» Идея довольно любопытная, мне понравилась. Взять заведомо плохую литературу и, перелопатив ее, сделать несколько фильмов. Такое убийство жанра — чтобы уже не обсуждалось, хороши женские детективы или плохи. Я с радостью согласился.
 — И кого играете?
 — Ну, кого я могу играть, с двух раз отгадайте.
 — Раз просите угадать, то, наверное, бандита.
 — Не просто бандита, а «вора в законе», самого главного.
 — Впрочем, и следователя могли бы играть?
 — Ну да, в генеральском чине. Я же - или догоняю, или убегаю. Но в этот раз убегаю. Это уже несколько клишированный тип — «вор в законе», — на которого молодежь наскакивает. В нем четыре пули. А он говорит: «Мне цыганка нагадала в пятьдесят третьем году, что я своей смертью умру, отстаньте от меня, это бесполезно!»
 — Этот вариант «догонять — убегать» часто вам попадается. Не все роли, конечно, у вас такие?
 — Не все, но именно эти запоминаются. Меня представляют на фестивалях, на встречах со зрителями: «Главный мафиози России!» — и людям это нравится, они радостно меня принимают. И я, в общем, не обижаюсь. Если посмотреть, — а у меня больше тридцати картин, — то есть и более чем положительные образы. «Под Полярной звездой» режиссера Максима Воронкова — снятое в наше время произведение социалистического реализма. Так моему герою, крупному начальнику-газовику, памятник стоит в Надыме — я обомлел, когда его увидел, и понял, почему режиссер так хотел, чтобы я играл эту роль. У нас с ним просто одно лицо, только он уже памятник. Я встречался с его вдовой, сыном.
 — Как они отреагировали?
 — Сын меня обнял и сказал: «Отец!», очень трогательно. Ведь были же эти люди, бессребреники — как их назвать, жили во имя идеи. Во имя азарта работы. И сегодня, какой бы ни была наша страна, мы ведь живем благодаря нефти и газу. Мой герой пытался, ценою своей жизни, здоровья, благополучия человеческого, доказать, что это нужно. Меня просто пронзает эта сцена, когда уже согласились добывать газ, и Брежнев спрашивает министра: «А что. Газ — это действительно такая хорошая штука?»
 — Эти люди — по крайней мере, в трактовке Воронкова — были очень цельные и сильные. Черта эта характерна для многих ваших героев. А еще у них у всех прослеживается очень яркое прошлое, даже если они об этом и не говорят. Вы их жизнь как-то додумываете?
 — Вообще, я бы не хотел делиться секретами, но мне всегда в роли важно, каким этот человек мог быть в детстве. Иногда трудно представить, что он вообще был мальчиком, писал через забор, играл в мяч. Хотя даже очень пожилую женщину можно представить молодой и красивой, она и до сих пор такая же.
 — А вы каким мальчиком были?
 — (Смеется.) Я был хороший мальчик. Во мне много определяет то, что я сельский мальчик. Родился и до двенадцати лет жил в селе. Например, сейчас очень циничное время. Оно жестокое, очень агрессивное. Вот я вспоминаю: у нас тоже ведь была агрессия. И весной — половодье начиналось, в школе каникулы, а у нас драки, один край враждует с другим, шайки-лейки организовывались. Но всегда при этом была справедливость, честность. Я очень хорошо помню: слева вода, справа вода, полтора километра дамба, две компании. Разойтись мы не можем. Но одних больше, других меньше. И все кричат: «Честно, честно, должно быть честно!» И тогда мы выходим по одному — от них и от нас — и деремся. И я должен драться честно, потому что если в руке окажется камень, то мои же меня побьют. Это был принцип, и дело не в красных галстуках — они вообще не имели к этому никакого отношения. Это все было где-то внутри.
 — Как вы думаете, по-настоящему сильные люди друг друга чувствуют? Как будущие друзья, как достойные соперники?
 — Безусловно. Вообще, мы говорим «сила», а, может быть, лучше сказать «достоинство» или «запас энергии».

«Меня представляют на фестивалях, на встречах со зрителями:
„Главный мафиози России!“ — и людям это нравится, они радостно меня принимают. И я, в общем, не обижаюсь…»

В театральном училище часто говорили об айсберге, где одна часть наверху, а семь — внизу. Энергия должна быть, но не должна демонстрироваться. Наверное, в жизни существует похожий процесс, когда в человеке есть покой, внутренняя гармония, слаженность — стало быть, уверенность в себе. Это воспринимается другим человеком? У меня был такой случай, давно-давно, на Сахалине. На улице произошла у меня стычка, по ерунде: я машину ловил, оказалось, что он ее тоже ловил? И стал на меня нападать — хлюпик, совсем изможденный человек. По всему видно, что лагерный — только что из зоны или опять на зону. По-моему, он даже в тапочках был. Я говорю: «да ладно», и рукой дистанцию держу. А он подходит, и я никак понять не могу, зачем он так близко ко мне подходит. И тут он свое лицо совсем к моему приблизил и закрыл глаза. И на веках — я увидел — очень аккуратно, тонко было выколото: «Уйди». Я был просто потрясен. Говорю: ну уйду я, уйду, езжай ты. Так что когда нет этой силы реально внутри, она подменяется такой демонстрацией.
 — К вам слава пришла в определенном возрасте, в молодости вас так не узнавали. Что лучше — получить славу сразу или потом?
 — Да славы и сейчас нет. Есть узнаваемость, обычная такая киношная история, стал появляться в «ящике», стали узнавать. А я никогда этим не был озабочен. Не потому, что я такой хороший, а просто я всерьез занимался тем, чем я занимался. Это был театр. Я играл в очень хороших театрах, в Омске — это был великий русский театр. И я был ведущим артистом — о чем еще можно мечтать. Я играл в «Бесприданнице», «Двое на качелях», «Орфей спускается в ад» — это все главные роли, конечно. И жена моя покойная там играла, ее именем сейчас называется камерная сцена: сцена Татьяны Ожеговой. Она в тридцать два года в советское время в драматическом театре получила звание народной артистки, что тогда было практически невозможно. Мы объездили весь Советский Союз. Это одна часть жизни. Потом был ГИТИС, режиссура, я остался работать в театре у Анатолия Васильева. Весь мир — Англия, Австрия, Франция, Америка, Мексика, Япония. Крупнейшие международные фестивали. Тут даже и кокетничать не приходится. С Ежи Гротовским сотрудничал (знаменитый польский театральный режиссер — прим. ред.) — для многих людей это если не бог, то воплощение бога. Вот это действительно фигура, персона, сильный человек. С тихим голосом, ничем не поражающий внешне. Но для меня это одна из самых важных встреч в жизни.
 — Не обидно, что люди об этом не знают и вас воспринимают только как исполнителя ролей генералов и воров?
 — Есть замкнутые миры. Так же существует театральный мир. Для меня было достаточно признания там, внутри этого мира. Приезжаю в Милан, там меня встречают люди, они меня знают, они видели меня в Авиньоне. Приезжаю в Мексику — знакомые лица. А популярность нельзя преувеличивать, и нельзя эту ситуацию недопонимать — потому что твоего-то тут, в сущности, ничего и нет. А потом — сейчас есть перед глазами целый ряд несостоявшихся актеров, которые состоялись как телеведущие. Они довольны, их все узнают. Они играют бесконечно. Там, где ничего играть не нужно, люди изображают эмоции — и это в России, стране Станиславского, где органика выше всего, и, если в тебе нету этой эмоции, ее нельзя изображать! В драматическом театре сейчас режиссеры высокого класса говорят актеру: «Будь прозрачным, не тяни себя. Ты думаешь, что всем интересен?» Приходит он в театр самовыражаться! Вот будешь, как Михаил Ульянов, тогда и самовыражайся. А ему уже и драматургия не нужна; он просто придет, сядет, помолчит, а мы вместе с ним подумаем. Мы сегодня живем в стране, потерпевшей самок крупное поражение в своей истории. Вроде пришли туда, куда хотели, а в смысле идеологии остались там, где были, и требуем: не показывайте нам такое кино! Это империя может себе позволить заниматься идеологией, стилем. А демократия — это постмодернизм, что хочу, то и ворочу, тебе не нравится, а они покупают! За живые деньги! И мы сидим и никак не можем понять — так все-таки мы туда или сюда? То есть, чтобы и деньги и чтобы не пущать.
 — Говорят, что бандиты радуются встрече с вами и зовут во всякие бани и сауны. Любят.
 — Любят-то меня любят, а машину украли. Какая же это любовь? Мне кажется, что большинство из них закомплексовано и ущемлено. Бандит — это человек, который знает, что может победить другого, украв у него что-нибудь или дав по голове, но в жизни он никогда не выиграет. Но мы очень преувеличиваем их роль в нашей жизни, такие типажи всегда были. Я очень хорошо помню, когда мы жили в Донбассе, и были там такие полуприблатненные. В нашем доме семейка такая была. Старший сын, по кличке Чапай, всегда сидел в тюрьме. А младшего звали Чапаёнок, его забирали на пятнадцать суток, потом отпускали. Весь нервный такой, каждый день драки. А если не дрались, то сидели возле лужи, жука найдут и часами его топят в луже соломинками.
 — А вас как называли?
 — Блатные меня звали почему-то Чугун. В школе была кличка Лысый, хотя волосы были до плеч. Просто шла борьба со стилягами, меня повели к директору, и физрук постриг меня «налысо» машинкой. Я вернулся, все так хохотали: «Лысый, лысый!» Так что можно считать это предсказанием. А еще Циндиком звали — ну это так, по фамилии. 
 — Неудобства фамилия какие-нибудь доставляла? Все-таки, извините, смешная она у вас.
 — Да никаких неудобств — разве что приходится ее проговаривать по слогам: Чин-дяй-кин. У меня была забава: когда я начал играть в театре, то собирал рецензии и показывал их друзьям, мы все время смеялись. Мою фамилию никогда не писали правильно. «Молодой артист Чиндиляйкин», «хорошо сыграл артист Гиндяткин», Чинояйкиным был. Да вот не так давно вышла картина Сергея Соловьева «Нежный возраст», и метровыми буквами титры — «Чендяйкин». Но я к этому отношусь с пониманием. А вообще фамилию смешнее, чем Пушкин, сложно найти.


Жанна Сергеева