В прошедшем театральном сезоне Театр им. М. Н. Ермоловой познакомил зрителей со спектаклем «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» (постановка Ф. Веригиной), выпущенным к 100-летию со дня рождения Сергея Есенина. Спектакль этот, по-моему, безусловное событие в театральной жизни Москвы. Жанр его определен как недокументальная история. Составленная из всевозможных воспоминаний современников, дневниковых записей с вкраплениями стихов, она тем не менее не нагоняет скуку и не сводит скулы в зевоте. Из разноцветных, разнообразных кусочков составляется сложная ткань характеров главных героев — Сергея Есенина (С. Безруков), и Айседоры Дункан (О. Селезнева). С бережной тактичностью, осторожно минуя все «подводные камни» (а их было ох как много — и скандальность, и пошловатый снобизм, и панибратство, с которым в последнее время подходят к историческим личностям), автор пьесы Н. Голикова сумела увлекательно рассказать о двух незаурядных личностях, об их жизни, любви и смерти.
Настоящим открытием режиссера Фаины Веригиной, как мне кажется, явилось приглашение на роль Сергея Есенина молодого актера Сергея Безрукова.
Представляю вашему вниманию несколько зарисовок, отнюдь не претендующих на подробное описание. Так сказать, фрагментов полотна спектакля, его основных эмоциональных акцентов.

ПОЯВЛЕНИЕ

Он появляется внезапно. Атмосфера напряженного ожидания царит и в зале, и на сцене — в поэтическом клубе «Стойло Пегаса». Словно врываясь с улицы — через зал — под шквал аплодисментов: «Я нарочно иду нечесаный…», рукою взъерошивая непослушные золотые кудри. Белокурый пасынок природы, мальчишка, которого попутным ветром «занесло» в поэзию — и ему просто нравится наших душ «безлиственную осень» озарять светом своего гения. .. Нравится вот так вскочить на стул и оттуда, с «верхотуры», залихватски-дерзко выкрикнуть ветру: «Я такой же, как ты, хулиган!» И вдруг — без перехода:
Устал я жить в родном краю,
В тоске по гречневым просторам
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором!
Совсем иначе, тихо и серьезно. И только временами проглянет такая отчаянная тоска, такое зрелое понимание земной жизни и предчувствие трагической судьбы… Много раз на спектакле с восторгом наблюдаешь эти метаморфозы-перевертыши, словно медленно поворачивают на свету алмаз, и он играет разными цветогранями, являя нам свою подлинность и неподдельность.

ГЛАВА 1. ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Вы никогда не задумывались, почему поэты так уязвимы? Почему в лучшем случае их одолевает жажда памфлетов и эпиграмм, а в худшем — дуэлей и драк? В игре Сергея Безрукова четко намечены грани явления, имя которому Противостояние. Поэт и мир. Поэт и общество. Да и в самом поэте сосуществуют два полюса: с одной стороны — неистовство и отчаянная агрессивность, с другой — ранимость и почти ребяческая незащищенность. То, с каким напором он читает стихи, словно спорит с невидимым собеседником, ежедневно и ежечасно доказывая свою пра?вомочность как поэта. То, как высаживает все окна в вагоне поезда, когда выясняется, что друг, которому доверял — спекулянт: «В стране ГОЛОД, а он сахаром за такие бешеные деньги торговал, собака!» Бесконечные скандалы, сопровождавшие Дункан и Есенина в их мировом турне… Во всем этом угадывается гибельная природа поэта, его обреченность на короткий век, поскольку силы всегда неравны, игра проиграна с самого начала. И везде его бьют — жестоко и безжалостно. Слишком тонкая кожа. Слишком раненая душа. Слишком одно сердце.

ГЛАВА 2. СТРАСТЬ

Одна из самых интересных сцен в спектакле: Есенин и Дункан танцуют танго, познакомившись на вечеринке у художника, друга поэта. Сначала это нелепо и почти смешно — звезда танца и неловкий рязанский парень! Они, скорее, «присматриваются», при выкают друг к другу, равно как и музыка только зарождается, «нащупывая» ноты. И вдруг — как щелчок — в одно мгновение меняется все. И вот мелодия уже звучит, властно задавая ритм. Да и саму пару не узнать — сколько азарта, сколько увлеченности, сколько страсти! На одном дыхании, глаза в глаза! Парадоксально то, что танец ведет Есенин, а не Дункан. В этом есть скрытый смысл, «второе дно» — символика отношений между ними. В которых почти сразу сместились акценты в сторону Сергея. Он мог приказывать, он мог распоряжаться. Айседора преданно ловила каждое движение брови, каждое слово, каждый жест. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал — «Сергей Александрович, лублу тебья» — неизменно. Конечно, страсть. Но страсть, пугающая безрассудством и неоглядностью.
Как понимают они друг друга? Ведь общение через переводчика напоминает разговор глухонемых: «Что она сказала?» — «Да это совсем не важно!» Между тем монолог о гибели детей Айседора произносит в полной тишине. Переводчик попытается «помочь», и Сергей огрызнется на него: «Да заткнись ты!» — и задумчиво притихнет за ее спиной. Понимает? Конечно, понимает. Но как?!

ГЛАВА З. ТОСКА

Сцена изображает европейский или американский ресторан. Супружеская чета Есенин — Дункан в мировом турне Айседоры. Все тот же Есенин. Или не тот? Элегантный черный костюм оттеняет светлые кудри. Уверенная походка, неторопливые движения. Муж знаменитой Дункан! И только его напряженное молчание, какая-то не свойственная ему флегматичность, нарочитая не-реакция на все те ужасы, что господин А поведал о родной стране, сигналят: что-то не так! В том, как он глушит стаканами водку, не пророня ни слова. В том, как медленно высво?бождается из «панциря» дорогого костюма. Как тянется рука к горлу, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки. Он задыхается здесь, в чужой стране, в спертом воздухе ресторана, среди его обитателей. Стихи приходят как глоток свежего воздуха. В них прорывается все то, что он копил сидя здесь, за столом, слушая разговоры эмигрантов. «Я и сам, опустясь головою, Заливаю глаза вином, Чтоб не видеть ли?цо роковое, Чтоб подумать хоть миг об ином». Впору воскликнуть, как Роксана — Сирано де Бержераку: «Как Вы читаете!» Он не просто читает. Он кричит на последней ноте отчаяния, уже не подавляя в себе горечи безысходности.
Поражают своей наполненностью и «немые сцены» — например, танец пьяного Есенина в ресторане. Его рисунок предельно выразителен, кристально точен в пластическом выражении того, что не скажешь словами. Того, что улавливается только в трагическом изломе рук, в лихорадочно-стремительном вращении, в том, как он, наконец, бросается на колени, уронив голову на грудь…
Полная душевная опустошенность и одиночество. Тоска по прежним дням, которые больше не повторятся. Не будет ни солнечного детства, ни беззаботной юности. Не будет родины, прежней родины. Новая Россия отвернется от него, заклей?мив «упадническим». Приблизив неминуемую кончину.

ГЛАВА 4. СУДЬБА

В спектакле лейтмотивом звучит тема смерти. Но он не о смерти. Он о первопри?чине ее - судьбе. Как удивительно точно заметил Арсений Тарковский: «Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший, с бритвою в руке…»
Спектакль — о судьбе гения. О ее трагической предопределенности. Знает, что не успеет. Поэтому и приходится жить, «как на вулкане». Жить как гореть. Сыграть горение — вот что еще удалось актеру. Сыграть запредельность устремлений и возможностей. Сыграть неистовость прорыва в неизбежное и потому неотвратимое:
Он смеялся над славою бренной,
Но хотел быть только первым:
Такого попробуй угробь!
Не по проволоке над ареной,
Он по нервам, нам по нервам
Шел под барабанную дробь!
Прожить жизнь, балансируя на тугом канате — сколько раз казалось: упадет, сорвется, сколько раз над пропастью висел, еще шаг — и смерть. Он ее словно чуял, смерть: «Конечно, меня подвесят Когда-нибудь к небесам! — Ну и что? Это ж еще лучше: Там можно прикуривать о звезды!»- куражился, смеясь ей в лицо… Слово кураж по-французски смелость. Жить с обнаженной душой — разве не смелость?! Кажется, только и твердят все вокруг: «Застегни ты, Есенин, свою душу! Это так же неприлично, как расстегнутые брюки!» Ведь когда она нараспашку, все жизнен?ные неурядицы воспринимаются гораздо острее и неизбежней — и сжимает сердце от его неистовства перед неумолимым роком…

ФИНАЛ

Смерть Есенина — не самоубийство, а гибель — утверждает спектакль. А поскольку точных деталей не восстановить, да это и не нужно, финал сыгран ярко в своей почти притчевой условности. Пусть будет черная ночь и одинокая фигура на скамейке, озаренной серебристым лунным светом. Негромкий баян: «Не жалею, не зову, не плачу…» Пусть появятся убийцы, обступая со всех сторон. Он боится? Нет. Он ждал их. И почти шепчет, изумляясь тому, что так быстро «пришла пора»: «Вы с ума сошли!» Неотвратимость конца наполняет его какой-то ребячески-отчаянной смелостью. И поэтому громко: «Кто сказал вам, что мы уничтожены?!» Оружие-стихи бьет без промаха — убийцы в недоумении застывают на месте. И уже не им, а нам швыряет в зал пророчески-жестокое: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?!» После символического избиения-расправы он воскреснет вновь, чтобы затянуть под баян горластую «блатнягу»:
Эх, доля, неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила темна!
Сцена погружается в черноту вместе со всеми деталями той страшной ночи. Когда свет снова вспыхнет, сценический круг сделает поворот, и перед нами все та же скамейка. На ней — баян, свисающий красный шарф — тот самый, подаренный Айседорой… Все.

Мало кому удается воплотить на театре образ гения. Не побоюсь сказать, что на российской сцене впервые за много лет появился живой Есенин. Это биение горячего сердца, оголенный нерв. Это неровное дыхание поэтических строк. Сама Душа, разорванная страстями и противоречиями, мятущаяся между Богом и дьяволом. Рассказанная мальчиком, которому едва за двадцать…
Так душу можно ль рассказать?!