В Театре им. Вахтангова Римас Туминас выпустил ремейк своей давней литовской постановки «Маскарада». На русской сцене старый спектакль обрел совершенно новый смысл.
Лермонтовский «Маскарад» был впервые поставлен Туминасом 13 лет назад в Малом театре Вильнюса. В конце 1990-х его привезли на гастроли в Москву и, по иронии судьбы, сыграли как раз на сцене Театра им. Вахтангова.
Что осталось в памяти от того спектакля? Фантастически красивые картинки. Почти пустая сцена являла собой парафраз Летнего сада, только несколько покоцанного временем и историей: полуобнаженная женская фигура из мрамора, какие-то пустые постаменты… Эти одинокие фрагменты былого величия под громко звучащий вальс Хачатуряна засыпал эффектный сценический снег. Персонажи то и дело шумной толпой пробегали из одной кулисы в другую. Колготились. Резвились. Дурачились. А некий странного вида персонаж все катал снежок. Сначала маленький, он по ходу спектакля все рос и рос и в самом финале превращался в огромный снежный ком.
В московском варианте красивые картинки обрели стройность и внутренний смысл. То ли он был в спектакле и прежде, но отчего-то ускользнул, то ли в представлении, сыгранном на русской сцене и по-русски, он вдруг проступил, как симпатические чернила на поднесенной к свече странице. Во всяком случае, сыгранный вахтанговцами «Маскарад» Туминаса нежданно-негаданно обнаружил удивительные переклички с бесконечно далекими от его эстетики спектаклями Юрия Погребничко.
Литовский мастер не просто срифмовал петербургскую до мозга костей драму Лермонтова со стройным петербургским ампиром. Он словно бы поместил действие пьесы в два разных времени и две разные среды. Дамы в кринолинах тут запросто соседствуют с бабами с ведрами и мужиками с бутылками. Цилиндры уживаются с каким-то чуть ли не блокадного вида прикидом. Маскарад напоминает сцену на катке с отчетливым советским привкусом. А лепящий снежок деревенский дурачок в варежках, названный у Туминаса «человеком зимы», оказывается слугой в доме Арбенина. События «Маскарада» разворачиваются разом в николаевской эпохе и пространстве детской памяти режиссера. В Летнем саду — как квинтэссенции петербургской культуры, и в садике, куда плебейского вида горожане приходят на прогулку.
Их забавы — это забавы не дворян, а, скорее, дворовой шпаны. Плебеев, формально приобщившихся к возвышенной культуре дворянского Петербурга, но совершенно не понимающих ее. Оттого-то так много в спектакле Туминаса откровенно буффонных вставных сцен. Баронесса Штраль, едва появившись на сцене, произносит свой монолог как манифест женской эмансипации, но потом этот ее манифест на разные лады повторяют пошловатого вида дамочки — тихоня, ехидная штучка, истеричка и в конце концов некая оторва с уркаганскими замашками. Они тиражируют чужую мысль и конечно же снижают ее до своего понимания и своих представлений о прекрасном. Нравы тут царят страшноватые. Какого-то горе-картежника умерщвляют после очередной партии. А спустя некоторое время топят в полынье, и чтобы он не всплывал, привязывают к нему ту самую статую с постамента.
Юрий Погребничко часто проделывал подобные фокусы (совмещение разных времен) с чеховскими пьесами. Но «Маскарад» — это не «Чайка» и не «Три сестры». Он и исторически, и эстетически куда дальше от советской России, чем чеховские драмы. Туминас нарочито играет на этом контрасте. Он не уравнивает разные эпохи, он резко противопоставляет мир дворянского прошлого и новый дивный мир, воспринимающий это прошлое как постамент, на котором так удобно распивать горячительные напитки.
Кажется, единственный человек тут, без остатка принадлежащий возвышенной петербургской культуре, — Арбенин. Евгений Князев, на мой взгляд, сыграл в «Маскараде» лучшую свою роль. Как вдруг пригодилась Туминасу его редкая по нынешним временам фактура — эта крупная лепка лица, чуть орлиный профиль, некоторая величавость фигуры. Не помню, чтобы прежде хоть один режиссер (даже великий кудесник Петр Фоменко) смог бы органично распорядиться сей фактурой. Туминасу это удалось. Арбенин Князева — истинно трагическая фигура, оказавшаяся в мире жалких и смешных граждан, более всего похожих на капитана Лебядкина. Даже князь Звездич, которого задорно и остроумно играет Леонид Бичевин, как ни пыжится быть благородным офицером, больше походит на водевильного пустозвона. Даже воплощение романтического Рока — Неизвестный (Юрий Шлыков) — тут предельно снижен, он всего лишь предводитель плебейской толпы. Один Арбенин продолжает жить здесь по устаревшим и кажущимся уже смешными законам чести.
Все его недостатки, а равно и достоинства плохо вписываются в эту новую реальность. Он последний рыцарь уходящей натуры. И огромный снежный ком в финале прокатится по нему, как прокатывается каток истории. Он больше не нужен здесь. Он чужой. Удивительно, как режиссер, приехавший из Литвы, так тонко и глубоко смог открыть нам трагедию этого сметенного прошлого. Впрочем, неудивительно. Мы ведь жили с ним когда-то в одной стране, которой, к слову сказать, уже тоже больше нет.